Да и драгуния ж это была! Чтобы она к нам никогда не возвращалась. Да, таки дала знать себя эта проклята драгуния! Не одна чорнобрывка умылася слезами, провожавши эту иродову драгунию. В одном нашем селе осталося четыре покрытки. А что же в Оглаве? да в Гоголеве? Там, я думаю, и не пересчитаешь! Горе нам! Горе нам з тымы драгунамы!

Да и теперь страшно вспомнить. Раз сыдымо мы ввечеру все трое в гостиной; я, кажется, карпетку вязала, Катерина Лукьяновна сидели так, а Катруся книжку читала, да такую жалобную, чуть-чуть не заплакала: про какого-то запорожца Киршу или про Юрия, не помню хорошенько, только очень жалобно. Вот уже дочиталась она, моя рыбонька, как того Юрия-запорожца закувалы в кайданы и посадылы в темныцю, только глядь, смотрим, входит в комнату драгун, высоченный, усатый, а морда, неначе тее решето, гладкá та червона, здавалась червонишою од воротныка, що пришитый до его мундира. «Я, — говорит, — такой-то и такой, князь Мордатый!» — «Мы сами видим, что ты мордатый», — думаю себе. «Я, — говорит, — покупаю овес и сено; нет ли у вас овса и сена продажного?»

— Есть, — говорит Катерина Лукьяновна, — прошу садиться.

Вот он себе и сел, а мы с Катрусею ушли в другую комнату дочитывать книжку. Только что начали читать, а в комнату входит Катерина Лукьяновна и говорит: «Вот тебе, Катенька, и твой суженый».

Мы как сидели, так и обмерли. Как уже у них было в тот несчастный вечер и как он сватался, мы ничего не знали. Только с того самого вечера князь к нам начал ездить каждый божий день и рано, и вечером. А молодого Ячного, когда приедет он, бывало, из Киева, и на двор не пускали. Ходит, бывало, бедный, поза садом да плачет. А мы, глядя на него, и себе в слезы.

Что ж! И помогли слезы? А ни-ни. Катерина Лукьяновна таки поставила на своем. Как раз через год после смерти Демьяна Федоровича, на Велыкодных святках, просватала за князя мою бесталанницу Катрусю.

— И можна-таки сказать, что бесталанница: ото всего добра, ото всей роскоши только и осталось, что два витряка, да и сама еще Бог знает останется ли в живых, — говорил хозяин, как бы сам про себя, наливая рюмку сливянки.

— А вот как было, Степановичу. На Фоминой неделе их и повенчали. Плакала, плакала она, моя бесталанница, да что! Знать, так Господу угодно было. Не умолила она Его, милосердого. Знать, Господь Бог любя наказует!

На другой день после свадьбы переехал он к нам из Козельца, и денщик его Яшка, такой скверный, оборванный, тоже с ним переехал. И только й добра было с ними, что преогромная белая кудрявая собака, юхтовый зеленый кисет и длинная трубка.

С того же дня и началося новое господарство.

На этом слове старушка остановилась и, помолчав немного, перекрестяся, сказала:

— Господи! прости меня, непрощенную грешницу! За что я осуждаю человека, ничего мне злого не сделавшего… А как подумаю, так он и мне таки немало наделал зла. Он, прости ему, Владыко милосердый! — тут она снова перекрестилась, — он, душегубец, загубил мое одно-единственное сокровище, мою одну-единственную любовь! Я никогда никого на свете так не любила, как полюбила ее, мою горькую бесталанницу. Одна моя единая радость, одно мое единое было сладкое счастие! видеть ее счастливою замужем. И что же? Слезы! слезы! слезы! и посрамление! А все мать! Всему, всему причиною одна родная мать: захотелося ей, видишь ли, свою единственную дочь увидеть княгинею! Ну, вот тебе и княгиня! Любуйся теперь на свою княгиню! Любуйся на свое теперь прекрасное село, на свой сад зеленый, на свой дом высокий! Любуйся, Катерина Лукьяновна! Любуйся на свои хорошие дела! Ты, ты одна все это натворила!

Старушка от избытка чувств умолкла, а хозяин, немного погодя, сказал:

— Та цур ий, Микитовна, не згадуй ее, нехай ий лыхо сныться; розказуйте, що там дальше буде?

— Ох! я не знаю, как мне уж и рассказывать! Потому что тут пойдет все такое срамное, скверное, что и подумать грешно, а не то что рассказывать!

— Розказуй уже, Микитовна, до краю, а то так не треба було и зачинать, — говорил хозяин, наливая рюмку сливянки и поднося ее рассказчице.

— Спасыби, спасыби, Степановичу, я вже моими слезами пьяна.

— А не хочете, то як хочете, а мы з добродием так выпьемо; а вы тым часом розкажить, як воно зачалося у вас те новее господарство? — говорил хозяин, потчуя меня сливянкой.

— А началося вот так, — проговорила старушка и, помолчавши, почти закричала:

— Ну! скажите вы мне, люди добрые! чего ей, грешнице, недоставало? Пани на всю губу. Всякого добра и видимо и невидимо, купалася в роскоши! Так же нет, мало, дайте мне зятя князя, а то умру, як не дасте. Добула, выторговала, купила себе князя, продавши свою дочь. О матери! матери! Вы забываете свои страдания при рождении дитяти, когда так недорого продаете это дитя, которое вам так дорого обошлося!

Старушка замолчала, а хозяин сказал:

— Все воно так, Микитовна, а мы все-таки не знаем, как у вас началося новое господарство?