— А я и не знала, что у тебя есть сестра! — проговорила Катруся.

— Как же, есть, и не одна, а две. Одна замужем за графом Горбатовым, — та постоянно живет в столице, при дворе, она бы тоже ко мне прикатила, но, знаешь, нельзя: она слишком заметна при дворе. Я тебе, душенька, свою сестрицу сейчас представлю.

Как полотно, побледнела моя бедная Катруся; она, верно, бесталанная, догадалася, какая это будет сестрица. Через минуту он ввел под руку женщину, не знаю — молодую, не знаю — старую: за белилами та румянами нельзя было узнать.

— Рекомендую тебе, душенька, княжна Жули Мордатова. И она вертляво поклонилась, проговорила что-то, не знаю — по-русски, не знаю — по-польски; я ничего не разобрала, да Катруся, думаю, тоже, потому что она ей и головою не кивнула, а только побледнела пуще прежнего.

— Ты извини ее, друг мой, она у меня еще институтка, по-русски почти слова не выговорит, а в высшем кругу в русском языке никакой нет надобности. Да я про себя скажу: я до двадцати лет не умел по-русски двух слов сказать. У нас в Грузии, почти все равно, что и в столице, никто по-русски не говорит, все по-французски. Такая мода, мой друг! Мы и свою крошку в столицу в институт пошлем, не правда ли?

Катруся не могла долее вытерпеть. Она молча встала и ушла в детскую, и я ушла за нею. А Катерина Лукьяновна осталася одна с своими князьями.

Я была бы счастлива, Степановичу, если бы я забыла то, что у нас творилося в доме… Но Бог меня, не знаю за что, памятью покарал.

После этой проклятой сестры я ни на одну минуту не оставляла моей Катруси, да и она, моя бесталанница, с той поры ни шагу не выступала из своей комнаты.

Господи! Святая Катерино-великомученице, страдала ли ты так, как она, моя бедная Катруся, страдала? Бывало, день плачет, ночь плачет. Я уже не знала, что с нею и делать. Вот она плакала, плакала, да и начала уже в уме мешаться. Я хотела было ребенка отнять от груди, нет, не дает. «Умру, — говорит, — с ним вместе, нехай мене в одну труну положат с ним, пускай, что хотят, делают, а его никому не отдам!» Что же мне было делать с нею? Я так и оставила дитя. Смотрю только, бывало, да плачу! Катерина Лукьяновна тоже, бывало, зайдет в нашу комнату, посмотрит на свою княгиню — и, хоть была гордая, заплачет и выйдет из комнаты.

А тут же рядом в других комнатах песни та музыка, точно в корчме на перекрестном шляху. А жидовка Хайка, что князь назвал своею сестрицею, так и носится с драгунами, и поет, и пляшет, и всякие фигуры выделывает, отвратительная, даже трубку курила!

Катруся моя бедная сначала показывала вид, что ничего не видит и не слышит; а после уже ей, сердечной, невмоготу стало, да что станешь делать с таким иродом? У нашей сестры, сказано, одни слезы, ничего больше не осталось. А слезы что? вода! Ох! не одну реку пролила она этой горькой воды! А он, как ни в чем не бывало, зайдет к ней иногда, да еще спрашивает: «Как ты себя чувствуешь?» Как будто ослеп, прости ты меня, Господи! не видит, что ее, бедную, едва ноги носят.

— Не послать ли, друг мой, в Козелец за полковым штаб-доктором? — «Не нужно», — скажет она да и замолчит. «Ну, как знаешь; это твое дело, а не мое, я в твои дела, друг мой, никогда не мешаюсь», — скажет, бывало, и уйдет, хлопнувши дверью.

Только мы и свет Божий видели, когда, бывало, он уедет куда-нибудь недели на две, на три к своим товарищам драгунам. Тогда мы без него вымоем, выскоблим полы и выветрим хоть немного покои, а то просто конюшня конюшнею. Раз он тоже ночью приехал и привез с собою другую сестру, уже не жидовку, а полячку или цыганку, кто ее знает, — помню только, что была черная. И хотел тоже рекомендовать Катрусе, только она его и в комнату не пустила.

Зима уже близилася к концу. Как раз на Середохрестний мужики наши, собравшися громадою, пришли к нему просить зернового хлеба для посеву. Что ежели, говорят, Бог уродит, то они ему его доброе возвратят седмерицею. Куда тебе! И выговорить слова не дал, прогнал их, бедных, да еще и собаками притравил. Хотела было вступиться за них сама Катерина Лукьяновна, да как он гаркнет на нее: «Молчать! — говорит. — Не ваше дело, я сам знаю, что я делаю. Я в ваши чепцы да кофты не мешаюсь, так прошу не вмешиваться и в мои распоряжения». — Сказавши это, кликнул своего Яшку и велел закладывать тройку, чтобы ехать куда-нибудь к своим драгунам.

Когда он уехал, Катерина Лукьяновна пошла в клуню, чтобы выбрать полускирдок жита и пшеныци да и велеть смолотить мужичкам для семян: она думала, что он по своему обыкновению долго проездит. Посмотрела около клуни — и половины скирд хлеба не досчитала. «А куда же все это делося?» — спрашивает она у токового. А токовой отвечает, что сам князь по частям все жидам продавал, да половину уже и продали. И солому, и полову — все продали жидам, а жиды, разумеется, солому драгунам, а полову (мякину) нашим же мужикам, — а они, бедные, и полове были рады! Катерина Лукьяновна выбрали одну скирду жита, а другую пшеницы и велели мужикам молотить. «Только поскорее, — говорит, — молотите, а то приедет князь, так он не даст вам ничего». Так и сталося! На другой день, только что начали молотить, глядь! — въезжает сам на двор. «Что вы делаете, мошенники? — крикнул на них. — Как вы посмели? Кто вам приказал? Я вас!» Да как выхватил нагайку у кучера или у Яшки, да как принялся молотников молотить так, что ни одного на току не осталось, все разбежалися.