— Просымо покорно, садовитесь, — говорил хозяин, показывая на лаву. — А я тым часом скажу своий старий, щоб що-небудь нам засвитыла, — прибавил он, уходя из хаты.

Через минуту вошла в хату старушка со свечой и, поставив ее на столе, тихо отошла к двери и, сложа руки на груди, молча остановилась. Она была в чистом чепце и в таком же немецком платье. Меня это удивило. «Каким родом, — подумал я, — очутилось подобное явление в мужицкой хате?»

Вскоре за старушкой вошел и хозяин в хату, неся на руках плачущее дитя. Дитя, увидя старушку, зажало губки и, улыбаясь, протянуло к ней свои крошечные ручонки.

— Возьмы его, Микитовна, до себе, — говорил хозяин, передавая дитя старушке. — Бач, воно мужика боиться, сказано — панська дытына, — прибавил он, гладя его по головке своей костлявой и широкой рукою. У меня в кармане были леденцы; нужно заметить, что я этот продукт постоянно имел в кармане во время моих поездок по Малороссии. Заметьте, что ничем нельзя так скоро задобрить моего угрюмого земляка, как приласкать его дитя, и я часто не без пользы употреблял эту тактику. Я подал леденец дитяти; оно сначала посмотрело на меня своими необыкновенно большими глазами, потом молча взяло леденец и, улыбаясь, воткнуло в свои розовые губки.

Тут я мог поближе взглянуть на дитя и на старушку. Старушка показалась мне живой картиной Жерар Доу, а дитя — это был херувим Рафаэля. Меня поразила эта чистая, тонкая красота дитяти; мои глаза остановились на этом прекрасном создании. Старушка отнесла дитя в сторону и перекрестила, вероятно, от дурного глазу, а хозяин, подойдя ко мне, сказал:

— А что, не правда ли, что панская дытына?

— Прекрасное дитя, — ответил я и подал дитяти еще один леденец. Хозяин заметно был доволен моими гостинцами и, подходя к старушке, сказал:

— Дай лышень мени его, Микитовна, а ты пиды та скажи моий старий, чи не найде вона там чого-небудь нам поподвечиркувать, та, може, колы не лыха буде, то й тее… по чарочци… догадуєтесь, Микитовна? Мы, добродию, люды прости, — сказал он, обращаясь ко мне. — У нас нема ничого такого солодкого, ни того чаю, ниже того сахару, а так просто, по-простому.

Старушка вышла из хаты, а он, с ребенком на руках подходя ко мне, сказал:

— Отепер подывитесь на его, добродию, правда, що хороше? Сказано — княжа.

— Да как же очутилося у вас княжеское дитя? Расскажите мне, ради Бога! — спросил я с удивлением.

— Нехай вам, добродию, Микитовна розкаже, бо тут, не вам кажучи, була настоящая комедия. Вы бачилы отам, за Трубайлом, погориле село?

— Видел, — ответил я.

— Так добре, що видели. Вот то самое село було колысь оцёго дытяты матери, та и выгорило. А вона, его маты… Та я не розкажу вам, як воно там выгорило: мене тойди дома не було, то я и не бачив его. Нехай Микитовна сама розкаже; вона бачила, то вона и знае, як воно диялось.

Между тем старушка вошла в хату и чистой белой скатертью поверх килима накрыла стол, достала с полыци восьмиугольный расписанный графин с водкою и рюмку и поставила на стол; потом принесла на деревянной тарелке, тоже разрисованной, кусками нарезанного чабака и паляницю. И все это было сделано ею тихо, чинно, так что, глядя на ее, можно было наверное сказать, что она выросла и состарилась не в мужицкой хате. Потом взяла на руки ребенка и отошла в сторону, а хозяин сказал ей:

— Микитовна, когда положишь спать дытыну, то зайды до нас, нам треба буде розпытать у тебе дещо. Та скажите там моий старий, нехай нам вечерю готує, та не галушки або кулиш, — бачите, у нас чужи люды!

Старушка вышла из хаты, а он вслед ей прибавил:

— Зайдить же до нас, Микитовна, як упораєтесь.

— Хорошо, зайду, — отвечала она из сеней.

Выпивши по одной, а потом и по другой, хозяин мой стал словоохотнее. Он разговорился до того, что, сам не замечая, рассказал мне всю свою биографию. Рассказал мне, между прочим, как он, будучи парубком еще, был в погонъцях под французом и воротился с Неметчины голый голым, с одним батогом в руках, и как потом пошел в наймы до попа, и как после трудом и разумом разбогател и сделался из бездомного сироты-наймита первым хозяином в селе. Словом, через час времени я, не допытываясь, узнал всю его самую сокровенную историю.

Но что мне особенно в нем понравилось — что он, рассказывая свою обыкновенную историю, касался как бы мимоходом своих богатырских подвигов, и не подозревая в них ничего необыкновенного.

А между тем старушка принесла нам вечерю и сама повечеряла с нами. Помолившись Богу после вечери, хозяин, обратяся к старушке, сказал:

— Тепер, Микитовна, розкажить нам про свою княгиню, як воно там у вас диялося. А с самого начала, — прибавил он, — наточить нам с кухоль слывянки — воно, знаете, веселише буде слухать.

Через минут пять старушка возвратилася в хату с порядочным стеклянным глечиком в руках.

Поставивши глечик на стол, сама она села на скамейку и, помолчав немного, проговорила, вздохнувши: