— Про ее бесталанье, Степановичу, про ее тяжкую, горькую долю я готова каждый день, каждую годину рассказывать всему свету, чтобы весь свет знал про ее горькие кровавые слезы и казнился ее кровавыми слезами, — и она тихо заплакала.

Мы выпили по рюмке сливянки, а старушка, утерши слезы, начала так:

— Не умею сказать, сколько минуло тому лет, только это случилося давно, еще до француза; я была еще тогда такою стрыгою, когда покойный Демьян Федорович, царство ему небесное, пришел из-под француза. Они служили в каких-то козаках, а в каких именно, не умею вам сказать. Знаю только, что в козаках, и больше ничего. Батюшку своего, Федора Павловича, царство ему небесное, они не застали в живых. Осмотревшися дома около хозяйства, поправили, что нужно было поправить, а что не нужно, то и так оставили. Тогда же они выстроили и два витряка, вот что на горе стоят. Они только и уцелели ото всего добра. Построивши витряки, да и задумали свататься, и высватали они аж за Остром у какого-то Солоныны Катерину Лукьяновну. Вот весною засватались, а после Першои Пречистои и повенчалися; и полгоду не был женихом, голубчик мой. После их свадьбы меня и взяли в двор, в покои. Долго я плакала и скучала за своими домашними, а после привыкла, когда побольше подросла. На другой или на третий год… кажется, на третий, дал им Бог дитя. Назвали его Катериною, а меня приставили к нему нянькою. С той поры и по сие лютее время я не разлучалася с моею бесталанницею ни на один час. Она у меня на глазах выросла, и замуж вышла, и…

— Та годи вам плакать, Микитовна, — сказал хозяин с участием. — На все те воля Божия, слезами только Бога гнивыте.

Старушка, помолчав немного, продолжала:

— А какой хозяин! Какой пан добрый! Душа какая праведная была! И все пошло прахом. Бывало, покойный Катеринич приедет к нам из Киева, да только подивуется, а уж можно сказать, что Катеринич даром никого не похвалит. Да, правду сказать, было чему и подивоваться. Село всего-навсе сорок хат, а посмотрите, чего в этом селе нет? И ставы, и млыны, и пасики, и вынныця, и броварь, и скотыны разной, а в коморах, — и, Господи! — разве птичьего молока нет, а то все есть. А по селу так любо было по улице пройты: хаты чистые, белые; казалось, что в нашем хуторе вечная Велыкодная неделя.

Люды ходять соби по улице или сидят под хатами, обутые, одетые. А дети бегают по улице в беленьких сорочечках, точно янгелята Божии. О, ох! и где это все девалося? Правда, и Катерина Лукьяновна была хозяйка, но все-таки не то, что сам.

Бывало, каждое божее воскресенье или праздник какой запросят покойного отца Куприяна на «Отченаш» да и выставят двенадцать графинов и все с разными настойками. А отец Куприян, царство ему небесное, по «Отченаше» выпьет, бывало, из каждого графина по рюмке, да как дойдет уже до последнего, то и скажет: «Вот это хорошая водка, ее и будем пить». А водки, правду сказать, все были одинаково хорошие, да он, покойник, был уже такой чудной, любил иногда, царство ему небесное, и пошутить.

— Чудный! чудный-таки был покойник, — говорил хозяин, наливая в рюмку сливянки. — А чтобы, сказать, пьяного, так я его никогда не видал. Бог его знает, или это уже натуру такую добрую Бог даст человеку, или человек уже сам приспособится, не знаю. А что, Микитовна, если б и вы з намы выпылы чарочку слывянки, воно б, може, и полегшало.

Старушка отказалась от сливянки и, немного помолчав, продолжала свой рассказ:

— Катерине Демьяновне пошел уже другой годочек, как воно в первый раз на ноги стало. Я привела ее за ручку в гостиную, где они поутру пили чай. Господи! что тут было радости! так и рассказать не можно. Катерина Лукьяновна взяли ее на руки и, поцаловавши, тут же и сказали, что ни за кого на свете не выдадут ее замуж, как за князя или какого генерала. Ох! так же оно и случилося на наше безголовья.

А какие люди сватались! Нет-таки, дай ей князя или генерала. Вот тебе и князь!

— Да, таки нечего сказать, хороший князь, — перебил хозяин. — Дался он ей, бедной, знать себя.

— Стало оно вырастать, стали его учить сначала грамоте, а потом — и, Господи! — чему они его не учили? Бывало, жаль посмотреть на бедное дитя: и шить, и вышивать, и прясть, и нитки сучить, а раз сам так послал ее, бедную, и коров даже доить. Бывало, сама иногда вскинется на него: «Что ты, — говорит, — делаешь с бедным ребенком? Разве мы ее за мужика что ли готовимо?» — «А может, и за мужиком придется жить: будущее кто знает?» — бывало, скажет сам, да и замолчит. А она ему: «Ты бы лучше для нее фортепьяны купил в Киеве». Купили и фортепьяны на контрактах. Привезли с фортепьянами и учителя; не умею сказать, поляк ли он был, или немец, не знаю, только он говорить совсем не умел по-нашему; бывало, скажет слово, так слушаешь да хохочешь. Вот он ее в год или в два и выучил играть на тех фортепьянах, да как, бывало, заиграет моя лебедонька, так только сидишь, слушаешь, слушаешь, да и заплачешь. А она возьмет да и переменит песню, да как ударит горлыцю или метелицю. Согрешила я, грешная, не вытерплю, бывало, да как возьмуся в боки, да и пойду, да как пойду? Только подлога ломится. А она играет, бывало, да хохочет. Однажды нас и застала сама. Да как прикрикнет на нее: «Ты, — говорит, — что это делаешь? Разве этому тебя учили играть? Только инструмент портишь своими мужицкими песнями. А ты, цындря, не знаешь, где коров доят, то будешь знать». Я, разумеется, испугалася и стала себе в угол, да и стою, как будто меня и в комнате нет.