И она спокойно продолжала:
— А началося воно так, Степановичу, что князь в комнатах завел псарню; вот так началося новое господарство! Всякий Божий день пиры да банкеты, бывало, свету Божия не видишь от табачного дыму, а о прочем и говорить нечего. А еще, бывало, как зазовет к себе на охоту всю свою драгунию из Козельца, то Господи и упаси! Наедут пьяные, грязные, скверные такие, что не дай Бог и во сне таких увидеть. Да еще всякой возьмет себе по денщику, такому же скверному, как и сам, и не день, и не два, и не три, а целую неделю гостят. А что они за эту неделю наделают в комнатах, так я и рассказать стыжуся. Свынынець, настоящий свынынець! Так что, бывало, вымываем да выкуриваем после них целый месяц. Отут-то я только узнала, что значит драгуния! А Катерина Лукьяновна смотрит на них да только себе улыбается, и больше ничего.
Не прошло и месяца, как он уже все к себе забрал в руки. Ключи от коморы и леху были у его поганого Яшки. Так что ежели чего захочется Катерине Лукьяновне, то нужно было просить Яшку. Отут-то она в первый раз отроду заплакала, отут-то она увидела своего князя таким, каким его надо было матери видеть прежде. Но она, гордая, и виду не показывала, что она все видит; а когда, бывало, придется уже ей до скруту, невмоготу, то она хоть через великую силу, а все-таки улыбнется и поворотит все в жарты (в шутку).
А Катруся, моя бедная Катруся! сидит, бывало, в своей комнате и день и ночь, да так рекою и разливается.
А он (и это не один раз) приедет в полночь из Козельца пьяный, да привезет с собою жида с цымбалами, всех подымет. «Танцуйте! — кричит, — хохлацкие души! Танцуйте! А не то всех вас передушу!» Мы, бывало, с Катрусею убежим себе в сад летом, а зимою не раз мы ночевали в мужицкой хате.
— Мне только вот что кажется чудным, — перебил ее хозяин, — как вы не догадалися его пьяного задушить, да сказали б, что умер с перепою или просто сгорел.
— Э, так, думаете, и сказать легко! А грех! а Страшный суд, Степановичу! Нет, пускай себе умирает своею смертию, Бог ему и суд, и кара, а не мы, грешные!
— Та воно-то так, Микитовна, а бывает и вот еще как: одному разбойныку на исповиди в Киеве чернець задав такую покуту. «Возьмы, — говорыть, — непрощенный грешныче, два камени, свяжи их докупы сырыцевым ременем, перекинь через плечо, и когда ремень перервется, тогда твои грехи будут прощены». Отож, идет он с тымы камнямы через кладовыще и видит, что на свежей могиле блудный сын мать свою проклынае. «Господи! — говорит разбойник, — не одного я доброго человека послав на тот свет, дай пошлю и отого злодея-ругателя». И только что убил его, ремень как ножом перерезано. Вот что! — прибавил он значительно. — Так что же у вас там дальше происходило, Микитовна? — сказал он, подвигая к себе кухоль с сливянкою.
— А происходили, Степановичу, спивы, та плясы, та полунощные банкеты. И добанкетовалися до того, что к концу зимы нечего было на стол поставить. Драгуния, знаете, наедет голодная, так тут хоть макитру пустую поставь на стол, то и ту съедят. Все, что ни поставь, бывало, как метлою метут. А когда не успеем, бывало, собрать вовремя посуды, то и посуда полетит под стол. Сказано — пьяни люды! А сам сидит себе за столом, та знай в ладоши бьет, та кричит «ура!!» Сначала я не понимала этого слова и думала, что он сердится и ругает своих гостей, а вышло, что он рад был, когда они пустошили добро.
Вот так-то они всю зиму просодомили та прогомóррили, а весною, смотрим, наше поле не зеленеет, ни трава, ни жито, ни пшеныця не зелениють. Пришли и Зеленые святки (Духов день), а поле черное, как будто на нем ничего и не сеяно. Уже и молебствовали, и воду в крыныцях святылы. Нет, ничто не взошло. Посеяли яровое, и зерно в земле погибло. Народ заплакал, скотина заревела с голоду, и, наконец, собаки завыли и разбежалися. И Господь его знает, откуда эти волки взялися, — и днем и ночью так, бывало, и ходят по селу. Это было горе! всесветное горе! Но нам было горе двойное. Одно то, что люди в селе пухли от голоду и здыхалы, як ти собаки, без святои исповиди и причастия (отец Куприян сам занедужал). А другое наше горе было то, что наш князь, ничего этого не видя, назовет к себе гостей, свою драгунию из Козельца, и с людьми, и с лошадьми, и с собаками, да и кормит их, и поит целый месяц. А до того ему и дела нет, что у мужиков ни одной крыши не осталося, все скотина съела. Лесу даже не осталося ни одного дерева живого; все деревья — и дуб, и ясень, и клен, и осыка, уж на что верба горькая — и та была оскоблена и съедена людьми. О Господи! что-то голод делает с человека! Посмотришь, бывало: совсем не человек ходит, а что-то страшное, зверь какой-то голодный, так что и взглянуть на него нельзя без ужасу! А дети-то, бедные дети! просто пухлы з голоду; лазят, бывало, по улице, как щенята, и только и знают одно слово: «Папы! папы!»
Вы, может быть, думаете, что у нас хлеба не было? Мыши его ели в скирдах и в коморах. Лет пять можно было б прокормить не только наше село, а весь Козелец. Так что ж ты будешь делать? Не дает людям. «Лучше, — говорит, — продам, когда вздорожает, а люды нехай дохнут, от них прибыли мало». Катруся моя бедная заикнется, бывало, сказать слово про людей… «Молчать! — закричит он на нее, как на свою белую собаку. — Разве я не знаю, что делаю!» Она, бедная, и замолчит: выйдет в другую комнату, да в слезы, а я, на нее глядя, и себе туда же. Что будешь с ним делать? Сказано — зверь, а не человек! И Бог ее святый знает, как она еще, бедная, дитя выносила?