Ипполитушка тоже вырастал, как преслоутый богатырь, не по дням, а по часам, и купался, как говорится, как сыр в масле. Зачерствелая ко всему, Марья Федоровна к сыну своему была бесконечно нежна. Позволяла ему все, что только позволяет дитяти глупо любящая мать. Ему уже кончалося десять лет, а мать и не думала начинать его учить грамоте. «Выучится еще, — говорила она соседкам. — Зачем прежде времени изнурять дитя». И дитя продолжало развиваться между няньками и между горничными.
Однажды священник, проэкзаменовав Колю первую кафизму, заставил его прочитать в церкви в субботу за вечерней. Коля прочитал, как будто бы по книге. В воскресенье прочитал заутреню и «Первый час», а за обедней «Часы» и 25 псалом. Прихожане и сам священник восхищалися чтением Коли. Только некоторые набожные старушки заметили, что хорошо-де слепой барчонок читает, только больно жалостливо.
Церковь для его души сделалась одним-единственным прибежищем, куда он приходил, [как] к самому милому другу, как к самой нежной матери. Возвышенные простые наши церковные напевы потрясали и проникали все существо его. А божественная мелодия и восторженный лиризм Давидовых [псалмов] возносил его непорочную душу превыше небес.
Так укреплялася и мужала его детская душа для грядущих ужаснейших страданий.
Священник, а в особенности причет церковный, полюбил его, как безмездного и самого усердного помощника. Часто, например, случалося, что он придет и сидит около колокольни во ожидании вечерни или заутрени. Пономарь, приняв благословение от священника на благовест к вечерне, идет, отпирает церковь, а его посылает на колокольню благовестить. Он и благовестит себе, пока трижды пятидесятый псалом не прочитает.
Или случится покойник в селе, дьячка просят Псалтырь прочитать над покойником, а он попросит Колю. И Коля, взявшись за полу или за палку, идет за мужиком, куда его приведут; придет, станет, прочитает «Трисвятое», «Прийдите» и начнет с «Блажен муж», даже до «Мал бех», — хоть бы тебе в одном слове ошибся. А старушки, слушая его, плачут, потому что он читал чрезвычайно выразительно и в голосе его было что-то задушевно-трогательное.
Как же его было не любить причетникам?
А бывало, настанет Великий пост, то он [по] целым дням и домой не приходил. Зайдет, бывало, к дьячку или священнику, пообедает, а там, глядишь, и на повечерие пора благовестить. А после благовесту становится посередине церкви и начинает читать большое повечерие. И когда дойдет до «С нами Бог», остановится, переведет дух и чистым сердечным тенором с расстановкою прочитает:
«С нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог».
Без сердечного умиления слушать нельзя было, когда он прочитывал эту молитву.
После повечерия, когда священник прочитал отпуск и Коля вместе с дьячком и священником тихо и уныло пел: «Все упование мое на Тя возлагаю, Матерь Божия», — редкий из прихожан, выходя из церкви, не заплакал.
Марья Федоровна видела в Коле слепого идиота и больше ничего. Не мешала ему хоть, ежели хочет, даже и поселиться на колокольне. Одевала она его, по ее мнению, для слепца даже франтовски, т. е. две пары демикотонного платья в продолжение года, полдюжины рубах домашнего холста и прочее. Чего ж больше! Квартира — целый флигель. По ее выражению, хоть собак гоняй. Одно только, что Бог зрение отнял, так она этому не причина.
Соседки сначала говорили ей, что не мешало бы его отдать в институт слепых, все-таки лучше.
— Э, матушка! — отвечала она им. — Зрения ему не возвратят, а слепого чему они его научат?
Соседки, разумеется, противуречить не смели ей и единогласно соглашались с такими практическими доводами.
Вследствие такой-то политики Коля был предоставлен на произвол случая. И хорошо. Случай сроднил его невинную, восприимчивую душу с святыми словами и звуками. И он, возвышаясь духом в звуках божественной гармонии, был тысячу раз счастливее тысячи тысячей зрячих людей, чего, разумеется, Марья Федоровна не могла подозревать. А иначе она, пожалуй, запирала бы его в своей конуре на время богослужения.
Так как для него не существовало дня, то Коля часто проводил летние ночи или в саду, или под колокольнею, читая вслух свой любимый псалом:
«Не ревнуй лукавнующим, ниже завидуй творящим беззаконие».
Крестьяне сначала боялися ходить ночью мимо колокольни, думали, что мертвец какой-нибудь неотпетый сам по себе отходную читает. Но после, когда узнали, что это слепой барчонок пробавляется, то проходили в полночь мимо церкви, даже и не крестилися.
Некоторые, разумеется более или менее независимые, а потому и дерзкие, вольнодумки-соседки напоминали иногда Марье Федоровне, что Ипполитеньке уже четырнадцатый годочек, что пора бы его уже и грамоте учить. «Дуры вы, — думала Марья Федоровна, — с своею грамотою; ведь он столбовой дворянин, помещик — да еще и помещик какой? 1000 душ чистогану. Не по-вашему — три с половиною души, да и те три раза заложены и перезаложены. Вот оно что. К нему, неграмотному, вы же, грамотные, придете да в ноги поклонитесь».