Как ни кратковременна была его болезнь, однако ж Марья Федоровна успела сделать все форменно, что нужно было для обеспечения своей будущности и своего сына, т. е. он третий наследник общего имения, а она и опекунша, и полная хозяйка во всем.
Марья Федоровна похоронила своего обожаемого супруга в тени березовой рощи, близ прозрачного пруда, и при похоронах выказала необыкновенные свои сценические способности. Она так сыграла роль неутешной вдовы, что самые равнодушные соседи, глядя на нее, рыдали, а бедных сироток, особенно Колю, чуть в слезах не утопила, а поцелуям и числа не было. И если б сострадательные соседи не удержали ее, она бы непременно бросилась в могилу. Но, спасибо, не допустили, а взяли ее на руки и почти мертвую внесли в дом и уже в доме насилу привели ее в чувство нашатырным спиртом (одеколон не помогал).
Когда же пришла она в себя, и увидела себя одну в своей спальне, и услышала отдаленные голоса поминающих соседей, она едва заметно улыбнулась и сама с собой шепотом проговорила:
— Главное само собою устроилось. А их я сама пристрою.
И, вставши с постели, она тихонько пошла в детскую к своему милому Ипполиту.
Около вечера гости навеселе разъехались по своим захолустьям, совершенно уверенные, что Марья Федоровна самая несчастная женщина во всем мире.
А Марья Федоровна, чтобы уверить их еще больше в своем ничем не тешимом горе, на другой день велела согнать со всего села баб и девок: «А мужиков не трогать, — сказала она, — они пусть делают свое дело», — согнать на господский двор с лопатами и мешками.
Когда собралися девки и бабы с помянутыми орудиями, она, вся в черном и в слезах, повела их на могилу своего незабвенного ротмистра и повелела (подобно Ольге над Игорем) сыпать курган.
Работа началась. И в продолжение двух или трех недель черный курган высился над прахом незабвенного ротмистра.
Марья Федоровна сама лично распоряжалась работами и при работах рекою разливалась, как говорили простосердечные работницы. Но искреннее и чистосердечнее никто так не плакал и не проклинал и покойника, и Марью Федоровну, как сами работницы. И правду сказать, они на это имели полное право.
Морозы уже доходили до 10 градусов, а они, бедные, выходили на работу, как говорится, в чем Бог послал. И на все это чувствительная, неутешная Марья Федоровна смотрела совершенно равнодушно. Смело можно сказать, что этот памятник любви и воспоминаний был полит кровью и самыми непритворными слезами.
Многие — что я говорю, многие — никто не поверит, что я рассказываю истину, кроме тех, которые были зрителями, такими же, как и я, этой курьезной трагикомедии.
В скором времени разнесся не по всему уезду, а по всей губернии слух, что Марья Федоровна такая-то не показывается даже своим людям и выходит из дому по ночам на могилу своего мужа и там плачет от вечерней до утренней зари.
За достоверность этих слухов и я ручаюсь.
Она, действительно, ходила по ночам, несмотря ни на какую погоду, ходила на курган и там, не скажу плакала, а во всеуслышание выла.
Так она ходила выть на могилу до тех пор, пока сердобольные соседки, утешая, не сказали ей, что Лизе и Коле уже по осьмому пошло.
Тут-то она как будто опомнилась. «Проклятые приятельницы, — подумала она, — будто я не знаю, что делаю». Делать нечего, нужно было переменить роль и из нежной супруги сделаться нежной матерью.
Не медля нимало, она разослала просить к себе на прощальный праздник мелкопоместных и крупноречивых своих соседок, — что она-де, Марья Федоровна, везет барышню в Смольный монастырь и желает проститься с своими добрыми соседками. А что сама она потому-де их не может посетить, что с детьми постоянно занята.
Слетелися соседки. Погостили, позлословили денька два и разлетелися по уезду благовестить о беспримерных добродетелях Марьи Федоровны и о истинно ангельской прелести и скромности Лизы.
А Лиза была просто деревенская осмилетняя девочка. И вдобавок загнанная.
Марья Федоровна была в восторге от своей выдумки и на другой неделе после прощального пира, в одно прекрасное утро, велела заложить [в] крытую бричку, в которой покойник по ярманкам ездил, когда был еще ремонтером, тройку лошадей, взяла с собою своего Ипполита, уже четырехлетнего мальчугана, и безмолвную Лизу, и больше никого — ни слуги, ни служанки — совершенно налегке отправилась в Петербург определить Лизу в Смольный, а коли удастся, то и в Екатерининский институт.
Приехавши в Петербург, она остановилася на любимых своих Песках, у задушевной своей приятельницы Юльи Карловны Шошер, «ведки из Випорх». Эта Юлия Карловна Шошер была вдова 14 класса и имела свой собственный домик с мезонином на Песках. Кроме доходов с домика, она получала еще за свои профессии порядочный доход. А профессии ее были разные. Она и поношенным дамским платьем торговала, и лотерейные билеты разносила, и детей принимала, и сватала, и просто… да мало ли какие есть на свете профессии, всех не перечтешь.
На счастье Марьи Федоровны, мезонин был пустой, — она и расположилась в нем.