Три дня и три ночи просидел несчастный Туман на своем табурете, не подымая головы. Я испугался и советовался с доктором, и благоразумный доктор велел только окно или дверь открыть на несколько часов. (А это было, как я уже сказал, зимою.) Я по части врачебных наук совершенно невинный и из усердия взял да и растворил тихонько и окно, и дверь. Проходит час, другой, я все заглядываю то в дверь, то в окно и думаю: что выйдет из этой операции? Смотрю, уже так будет перед вечером, Туман начал вздрагивать, а через час встал, оглянулся кругом, затворил окно и дверь, походил с полчаса по комнате, вздрагивая и едва слышно говоря: «От тоби й на!» Потом он лег или, лучше сказать, упал на свою койку, укрылся тулупом, и мне показалося, что он уснул. Я подумал: «Слава тебе, Господи!» И пошел тоже немного отдохнуть. Не успел я напиться чаю, денщик докладывает мне что: «Туман мечется, стонет и вас к себе просит». Прихожу я, спрашиваю: «Что с тобою, Якиме?» — «Ничого. Спына! Холодно! Душно! Що знаете, то те й робить!» Я вижу, дело плохо, послал за доктором, а сам остался с ним. Он несколько раз обращался ко мне и кричал: «Пить! Дайте пить, а то згорю!» Я подавал ему чайной чашкой квасу, и он немного успокоивался. Пришел лекарь, пощупал пульс, посмотрел на своего брегета с секундною стрелкою и сказал: «Горячка. Отправьте его сейчас же в госпиталь». Я его сейчас же и отправил.

Месяца два с лишним пролежал бедный Туман в госпитале. Сам лекарь начинал уже сомневаться в его выздоровлении, особенно в последние дни горячки или, как говорят, перелома болезни. Однако железная его натура превозмогла, и он к концу первого месяца мог уже без посторонней помощи вставать с постели, а к концу второго бодро уже гулял по коридору и все есть просил, в чем, разумеется, ему отказывали.

Я же во время болезни Тумана делал все, что мог сделать, чтобы открыть хотя темный след нашей беглянки. Я устроил своих лазутчиков, и самых неусыпных. Мне фельдфебеля каждый вечер доносили подробнейше о всех движениях капитана, — каждый шаг его был виден, был на счету у моих верных агентов. Но ни малейшего следа, как в воду канула. И не один я, а все в городе указывали на капитана. Да что ты станешь делать? Преступник налицо, а доказательств никаких. И поневоле злодея, зверя назовешь человеком.

Туман уже начал поправляться, когда из Владимира приехал жандармский офицер, взял нашего капитана и повез в Вологду. Я, однако ж, все еще не терял надежды; я написал частное письмо вологодскому полицеймейстеру, прося его, чтобы он уведомил меня, кто именно приедет с таким-то капитаном, и в особенности, в числе его прислуги не будет ли молодой девушки — тут я описал приметы Варочки. Через полгода, однако ж, не раньше, получил я письмо от вологодского полицеймейстера, в котором были описаны с большими подробностями как сам господин, так и его прислуга и, между прочим, горничный козачок Климка.

«Помянутый козачок Климка через четыре месяца бежал от капитана и теперь неизвестно где обретается. Вот все, что я могу вам, милостивый государь, сообщить о капитане. Девушки же, — продолжает он, — о которой вы пишете, никакой с ним не прибыло в наш город. Поговаривали сначала, что помянутый козачок Климка будто бы переодетая женщина, но это бабьи сплетни, ничего больше. Я по тому сужу, что как бы ни был человек развратен, а все-таки не решиться на такое законопреступное дело. Да и то еще опровергает клевету сию, что у женщины, как у создания и физически, и нравственно слабого, недостанет духу на таковый решительный поступок, как, например, бежать, на это и мужчина не всякий решится. Нахожу ненужным писать вам о капитане: уповаю, что вы его хорошо знаете. Разве только скажу, что он ни на волос не изменился».

Письмо, как обыкновенно, заключено искони принятою вежливостью, и больше ничего.

«Вологодский полицеймейстер должен быть простодушный добряк, — подумал я. — Как-таки можно не поверить [в] бабьи сплетни, как он говорит, на деле? Как можно было сомневаться в законопреступном поступке капитана, прочитавши его формуляр? А он, наверное, его читал. Простота, ничего больше!»

Что же мне теперь оставалося делать? Я вполне был уверен, что Климка-козачок — ни кто иной, как наша Варочка. Бедная! Она свою участь наследовала от своей матери. Как бы и ей не пришлося кончить, как покойница кончила. Но где она теперь? Сидит, я думаю, в пошехонской или в другой какой тюрьме да кормит вшей. А может, ее уже и на свете нет. После долгого раздумья решился я послать объявление в «Московские ведомости»; «Губернские ведомости» в то время еще не печатались. Сделавши это, я решился поделиться моими надеждами с Туманом. Решился, говорю, потому что Туман, хотя и совершенно оправился от горячки, и, несмотря на то, что восемь месяцев прошло с тех пор, как Варочка пропала, а он все еще был похож на помешанного. Он и до того был [не]речист, а теперь совсем онемел. Бросил свое ремесло и по целым дням просиживал в своей комнате, подперши голову руками. Я одного боялся, чтобы он не начал пить. Однако ж, слава Богу, этого не случилось.