Гетман поднял глаза.

Тучи уже разорвались; на западе протянулись нежно-зеленые, золотистые и розовые полосы; по всему небесному своду уже проглядывала ясная лазурь; рассеивающиеся тучи клубились по ней легкой прозрачной дымкой; через минуту из-под озаренного светом причудливого края облака вырвались золотым снопом яркие лучи солнца и осветили всю степь. Все кругом заискрилось и ожило.

Гетман невольно залюбовался этой картиной. Глубок тяжелый вздох вырвался из его груди.

— И этот широкий степ, этот веселый край отдать в нее чуждым людям? — прошептал он тихо. Рвущая сердце тоска сжала его грудь.

— Нет, нет! — вскрикнул он, подымая к небу свой взор.

Пусть загину я смертью лютой, но Украина будет свободна "сполучена" опять!

Гетман воротился в замок на взмыленном коне. На крыльце его встретил казак и сообщил ему, что в Чягирин прибили новые беглецы с левого берега, хотят виде

его милость и сообщить ему важные "новыны".

— Гаразд, гаразд! Прибыли вовремя, дети! — ответил весе гетман и приказал попросить к себе Бргуна, владыку и молодого монашествующего гетмана Юрия Хмельницкого.

Когда приглашенные вошли в покой гетмана, они застали его шагающим большими шагами по комнате; лицо его бы воодушевлено, глаза горели решимостью и отвагой; все движения были быстры, порывисты.

— Друзи мои, настало время действовать! — произнес громко, делая несколько шагов навстречу вошедшим. — призвал вас, чтоб открыть вам свою волю.

— Говори, говори, гетмане! — произнесли разом Богун митрополит Тукальский.

Это был высокий худой человек, с лицом желтого, пергаментного цвета, с седой бородой и черными бровями и глазами. Болезнь и страдания положили на его лицо свой оттенок, но, несмотря на это, в нем виднелась гордость и железная сила воли. Взгляд его черных умных глаз был необычайно пристален, он словно пронизывал человека насквозь.

В Юрии Хмельницком, теперь уже во Христе брате Гедеоне, никто бы не узнал прежнего гетмана. На нем была монашеская одежда, черный клобук покрывал его голову. В его лице не было ни одной черты покойного гетмана Богдана, все черты его лица были мягкие, расплывчатые; голубые печальные глаза Глядели как-то тускло, словно думы его находились всегда не тут, а где-то далеко; весь он казался каким-то хилым, беспомощным и больным.

— Садитесь же, друзи мои, — произнес торжественно Дорошенко, — слушайте меня.

Все уселись. В комнате становилось темно; слуги внесли зажженные канделябры и, .поставивши их, удалились.

— Друзи мои, — заговорил Дорошенко, — должны ли мы подчиниться учиненному покою?

— Нет, никогда! — вскрикнули разом Богун, владыка и низложенный монашествующий гетман.

— Должны ли мы дбать про "еднисть и самостийнисть" отчизны, или, опустивши руки, отдать ее "на поталу" врагам?

— Покуда крови есть хоть одна капля в жилах, будем бороться за нее. Головы свои сложим, а не склоним шеи в лядском ярме! — вскрикнул Богун.

— Святым крестом заклинаю вас, дети, ищите "самостийности" отчизны, — произнес с одушевлением владыка, — чтобы не погибнуть и вере святой, и нам самим.

Даже лицо Юрия Хмельницкого оживилось при этих словах.

— О гетмане! Верни, верни назад нашу несчастную Украину, чтобы хоть душа моего бедного батька успокоилась на небесах, — вскрикнул он, протягивая к Дорошенку руки, и закрыл ладонями лицо.

— Так слушайте же меня, друзи мой! — И Дорошенко заговорил горячо и сильно.

Если бы это было "за часы" гетмана Богдана, они могли бы померяться силами и сами, но теперь нечего об этом и говорить. Ненавистный Бруховецкий никогда не пристанет к такому союзу. Положим, печалиться о нем нет никакой нужды: все города и все левобережные полки перейдут на их сторону и сами. Но против них, по силе этого договора, выступят и Польша, и Москва. Против таких сил самим казакам не устоять. Им надо искать подмоги, единая подмога — татары.

И гетман стал объяснять своим слушателям необходимость этого союза, все его слабые и сильные стороны. Чем дальше говорил гетман, тем сильнее становилась его речь. Слова его падали на сердца слушателей, как искры на сухую траву, — и пламя воодушевления охватывало их. Под влиянием его опасность татарского союза казалась такой ничтожной, и величие самобытной Украины таким близким и осуществимым! Только глаза владыки смотрели вперед холодно и пронзительно, его не касалось это одушевленье, союз с татарами не представлялся ему таким безопасным, но он знал, что другого выбора нет.

— Постой, друже, — перебил, наконец, гетмана Богун. — Но пойдут ли с нами запорожцы?

— А что ж, разве они станут ждать, пока Польша и Москва і придут усмирять их?

— Так, но союз с бусурманами… Ты знаешь, что Сирко ненавидит их, а куда Сирко, туда и все Запорожье!

— Мы отправим к нему послов, он не явится разорителем отчизны. Чего бояться союза с татарами? Татары не угнетали нашей веры.

— Разве не с татарами покойный гетман Богдан выбил всю Украйну из лядского ига? — произнес владыка, устремляя на Богуна свой проницательный взор. — Когда огонь в разумной, и твердой руке, он не делает зла, а если выпустишь его — рук, тогда жди пожара.