Кроме этих известий, он сообщил полковнику, что так как гетман Бруховецкий уже соединился с Дорошенко и поклялся в вечной згоде, то гетман Дорошенко просит пана полковника верить приказаниям Бруховецкого и исполнять их, как бы это были и его слова; об этом гетман и сам пишет пану полковнику в письме, которое он прислал ему. С этими словами Остап передал полковнику запечатанный гетманской печатью пакет.

Остапа засыпали вопросами. На радостях полковник велел подать вина и меду, беседа начинала принимать все более оживленный характер, как вдруг у ворот раздался снова громкий звук трубы. Все изумились.

— Что это, кто бы это такой? — произнес в недоумении полковник.

— Неоткуда и некому, — повторила, также недоумевая, Марианна.

Все с напряженным любопытством стали поджидать разъяснения этого неожиданного явления… Но вот снова вошел в комнату казак и объявил всем собравшимся, что к полковнику прибыл посол от гетмана Бруховецкого.

— От гетмана Бруховецкого?! — вскрикнул Гострый с таким изумлением, как будто услышал что-то невероятное, несообразное.

— От гетмана Бруховецкого? — повторила и Марианна, не доверяя своим ушам.

Несколько минут оба стояли в недоумении, наконец, полковник переспросил опять казака:

— Да ты не ошибся ли?

— Нет, пане полковнику, отчего бы мне ошибиться, — от гетмана Бруховецкого посол и с ним знатная ассистенция.

Прежде всего Гострый хотел совсем не впускать посла, но, вспомнив о том, что между Дорошенко и Бруховецким заключен мир, передумал и решился принять его. Почти вся команда Гострого находилась теперь в замке, да, кроме того, здесь же были прибывшие с Остапом казаки, так что опасаться какого-нибудь нападения со стороны прибывшего посла не было основания.

— Впусти посла со всею ассистенцией, — приказал он казаку, — и проведи его в мой покой!

— Отец, может, я пойду с тобой? — произнесла с некоторой тревогой Марианна.

Но Гострый остановил ее с улыбкой:

— Нет, доню, не тревожься, если что, так я и сам сумею оборонить себя… Только не думаю, чтобы они и помышляли что-либо подобное… Ведь нас здесь в замке больше.

— Да и не то время, пане полковнику! — вскрикнул Остап. — Теперь опасаться нечего. Бруховецкий побратался с гетманом и стоит со всеми нами за одно.

— Так, так, — улыбнулся старик, — пошел дьявол в монастырь "покутувать" грехи! Одначе ты, дочко, нагодуй тут пана хорунжего, я думаю, он "охляв" в дороге, и мы пойдем да послушаем, с чем это гетман Бруховецкий к нам присылается.

LXXVI

В покое своем Гострый уже застал посла Бруховецкого; это был Тамара, но полковник не знал его в лицо, а потому и не догадался, кто стоит перед ним.

— Преславному пану полковнику ясновельможный гетман Бруховецкий желает доброго здоровья, — поклонился Гострому Тамара.

— Благодарю за честь ясновельможного гетмана, — отвечал Гострый, — только если ты, пане носле, искал полковника, то ошибся, — здесь никакого полковника нет.

Тамара усмехнулся и продолжал со слащавой улыбкой:

— Преславный пане полковнику, тебе верно ведомо уже стало, что гетман наш и добродий Бруховецкий вступил в братский союз с Дорошенко и решил отделиться от Москвы. Теперь, когда настал "прыдатный" час, он решился восстать на оборону отчизны и сорвать с себя маску, которую должен был носить столько лет. Поэтому всех тех верных сынов и защитников отчизны, которые милы сердцу его вельможносте, всех снова принимает ясновельможный гетман в свою ласку и просит тебя забыть все, что было, и принять опять эту полковничью булаву и регентство над переяславским полком.

С этими словами Тамара подал гострому великолепную полковническую булаву, осыпанную драгоценными каменьями, но Гострый не взял ее.

— От щырого сердца, — отвечал он, кланяясь, — благодарю его вельможность, что снова принимает меня в свою ласку, оно хотя и поздненько, — усмехнулся он, — да говорят же разумные люди: лучше поздно, чем никогда; и за булаву — дякую его вельможности, только не могу принять ее: стар уже теперь стал, да и отвык за столько лет!

— Эх, пане полковнику, пане полковнику! Что там говорить о старости, таких, как ты, орлов нет и среди самых молодых на Украине! — воскликнул Тамара. — Вижу я, что ты гнев в своем сердце на его вельможность содержишь, — а когда бы ты знал, как сердце его болело, когда он должен был взять из твоих рук булаву, да передать ее в другие руки, — то не сокрушался бы теперь. Для спасения отчизны должен был гетман обманывать Москву. А ты так громко вопил против всех новых порядков, что московский отряд не хотел и слышать, чтобы ты полковником был.

— Что ж делать! Простите старого дурня, панове, — поклонился Гострый. — Виноват, каюсь, одну только "шкуру", которую мне Господь Бог дал, ношу, а другой не умею натянуть.

— Да теперь и не нужно! Цур им, надоелої — воскликнул шумно Тамара. — Теперь нам в приязни и любви друг к другу таиться нечего, потому-то и просит тебя гетман принять эту булаву.