Как все это обрадовало тогда Дорошенко, как окрылило, как ободрило и подняло дух! Он разделил сейчас татар: меньшую половину с небольшим отрядом казачьим под предводительством Тимофея Носача он оставил для вторжения в Левобережную Украину, и в то же время для защиты своей Украины от могущего быть нападения Бруховецкого, а с главными силами татарскими, повелеваемыми братьями султана, и со своими лучшими полками двинулся стремительно в Подолию разбить Яна Собеского, который вступил туда с тридцатитысячным войском, обозначая свой путь пожарами, руинами и лужами братской крови.

LXVIII

— И как счастливо начался этот поход! — вырвалось вслух у Дорошенко. Да, такой другой удачи он не припомнит: погода, несмотря на позднюю осень, не попортила дорог; в две недели они успели сделать переход; татары повели себя строго, не увлекаясь прежними разбойничьими привычками. И вот Ян Собеский, знаменитейший полководец, разбит на голову, прижат в угол, а во вчерашней отчаянной битве уничтожен вконец, — только живьем забрать и предписать Польше условия, какие пожелаем… и вдруг… — О, проклятье, проклятье! — простонал гетман. — Свой брат и друг зарезал, загубил! Да разве им, этим братчикам, дорога Украина? Разве им дороги ее власть, могущество, величие. Не хотят они обуздать своей воли! Нет, они враги всякого порядка, не воля им дорога, а Своеволье, своя гордость, свое лишь желание! Даже во имя общего блага не хотят они смирить своей гордыни и подчинить свою волю другому. Все они таковы, и Сирко тоже!

Гетман проехал по своему лагерю, до того придавленный "тугою", что не заметил даже в бледном тумане, что все уже стояло в боевом порядке и что за ним двигалась молча почти вся старшина. Все были придавлены ужасным предчувствием, всякого жгло нетерпение узнать поскорее свою судьбу, но никто не решался потревожить Дорошенко вопросом, видя его совершенно убитым, с поникшей на грудь головой. Почти машинально, не давая себе ясного отчета, гетман направил своего коня к палатке митрополита Тукальского, своего искреннего друга, поддерживающего и его заветную мысль, и его самого в тяжкие минуты жизни, когда, подрезанная сомнениями, начинала колебаться его воля.

У входа’в палатку встретил гетмана сам владыка: осенив Дорошенко крестом, он ободрил его теплым словом:

— Да не смущается сердце твое, возлюбленный сыне мой! — произнес он с чувством. — Бог испытует, Бог и дарует… Да и самый испыт Его есть ласка, ибо он посылается нам для указания лучших путей: то, что нам, слепотствующим, кажется с первого раза ударом, — бывает часто нашим спасеньем. Покоримся же Его святой воле и с бодрым духом воскликнем:

"Помощник и Покровитель, буди нам во спасение!" Дорошенко припал к руке владыки и тот почувствовал, как на нее скатилась горячая слеза.

Вслед за митрополитом к Дорошенко подошел и архимандрит Юрий Хмельницкий, он молча обнял горячо своего благодетеля и друга. В это время в палатку вошла и знатная старшина, следовавшая за гетманом, среди которой были Богун, Мазепа, Кочубей и Палий.

Составилась наскоро военная "рада". Гетман сообщил вкратце положение вещей, которое и без того уже было известно всем, и просил своих слушателей, чтобы решили здесь, что предпринять теперь? Сам он в минуту отчаяния терял обычную находчивость и уменье пользоваться обстоятельствами; он мог решиться даже на безрассудный, безумный поступок.

Владыка предложил всем весьма разумный план: не ждать окончательного ответа Калги, а упредив его, послать немедленно парламентера к Собескому и предложить ему либо штурм, либо мирные условия: по всей вероятности он, Собеский, не зная еще ничего о разрыве с татарами, согласится поскорее заключить мир, хотя бы и на самых неблагоприятных условиях, чем ожидать верной гибели.

Мазепа первый поддержал это мнение и предложил свои услуги для переговоров с Собеским; лучшего посла нельзя было и придумать, а потому он и отправился вместе с Кочубеем в неприятельский замок. Богун же с Палием поскакали в занятый ими накануне городок, чтобы быть готовыми по первому "гаслу" ударить на обессиленного врага. Сам Дорошенко согласился тоже с мнением своего старого друга Богуна — на случай полной неудачи мирных переговоров повести атаку всеми силами: теперь ведь в самом худшем случае татары могли лишь отступить, но не броситься на своих союзников, — в том, по крайней мере, был убежден Дорошенко. Получив напутствие и благословение от митрополита и архимандрита, он вышел из палатки несколько ободренный.

Часа через два из замка возвратился Кочубей и объявил гетману, что поляки, услышав шум и крики в татарском лагере, тотчас же послали туда своего посла разузнать, в чем дело, и оттуда вместе с парламентером польским был отправлен в их лагерь татарский мурза для окончания переговоров о мире и об откупе; татары, на глазах самого Мазепы, покончили решительно с Собеским, заключили с ним мир и вечный союз, за который Польша обязывалась выплачивать татарам ежегодно большие суммы, а кроме того, уплатить всю недоплаченную за прошлые годы дань. Таким образом, теперь сам Собеский будет предписывать условия подданному Речи Посполитой, казачьему гетману, и если последний не согласится на них, то татары вынуждены будут, как союзники польские, выступить, по требованию Собеского, на казаков.