Но татары отставали, давалась отсрочка, и на душе у него начинала шевелиться надежда.

А за узкой долиной, на дне которой бурлила по каменной "рыни" горная речонка, на высокой "кручи" стоял соперник его, гетман Дорошенко, и орлиным взором следил за ходом битвы, которая должна была кончиться взятием в плен всего польского лагеря и самого этого юного героя, Собеского, — такой исход был неизбежен; лагерь дольше держаться не мог, и сегодня испробована была осажденными последняя отчаянная попытка прорваться сквозь ряды неприятелей.

Кровный караковой масти конь бил нетерпеливо копытом, пытаясь ежеминутно помчаться вихрем туда, где клубился багровыми прядями дым, где слышался грохот и рев, и глухой гул, словно на взбудораженном бурею море… Глаза гетмана горят отвагой и восторгом, лицо озарено радостью и надеждой, грудь высоко вздымается от волнения… Еще один натиск, один последний удар, и этот надменный Собеский будет раздавлен, а вместе с ним будут уничтожены и лучшие силы Речи Посполитой… Враг будет уничтожен навеки… Что тогда предпримет это кичливое шляхетство?.. Обрезаны у него крылья, а отрасти им не дадим ни мы, ни соседи! — проносились в голове его ураганом отрывки мыслей, но напряженность данной минуты обрывала их и приковывала к этим дымящимся долинам.

— Что же это татаре умерили атаку, холоднее ведут ее, — заволновался со страшной тревогой гетман, — направо Богун ждет их последнего натиска, чтобы ударить… а они трусят, косоглазые черти!..

Гетман ударил было "острогамы" коня, подняв его на дыбы, но в эту минуту подлетел к нему на взмыленном коне молодой его писарь Кочубей.

— Что же твои родичи, — накинулся с раздражением гетман на оторопевшего писаря, — дружным натиском не опрокидывают врага? Пугаться вздумали, что ли?

— Мурзы остановили атаку, — словно извинялся Кочубей за татар, — говорят, что и без того полегло их много, а ляхов можно будет завтра и голыми руками забрать.

— А что же они, черномазые дьяволы, думают на готовое только сбегаться? Чужими руками жар загребать?

— Да, они на это падки, на беззащитные села нападать так много у них отваги, а брать таборы укрепленные, либо замки, ух, как не любят!

— Лети стрелой и передай Калге, чтобы приказал всем силам ударить, а я ударю справа, и ворвемся по пятам неприятеля в их лагерь… Теперь настала минута сокрушить их одним ударом. Передай от меня моему брату, могучему повелителю орд, что и его приглашаю в замок, — вон тот, на котором еще вьются польские флаги.

Не успел Дорошенко окончить своей фразы, как раздался справа у речки страшный гик, и стройные толпы спешившихся казаков лавами двинулись через речку на тот берег, по направлению к бастиону, на котором стоял Ян Собеский. Перебравшись через бурный поток, колонны бросились с наклоненными пиками в атаку. Сумрак стушевывал ясность очертаний, и под его пеленой казалось, что какое-то грозное, волнующееся чудовище несется с раскрытой пастью на это небольшое укрепление, готовясь его проглотить беспощадно.

— Смотри, это Богун уже бросился на ту "кручу"… Отступающие поляки могут прийти к своим на помощь… Ураганом лети… Все зависит от этой минуты! — крикнул Дорошенко бросившемуся вскачь с места Кочубею.

Он сам хотел было броситься вслед за ним, но решительный момент битвы приковал его к месту: быть может, потребуется Богуну подмога, а его не будет…

Вот зевнуло пламенем "пекло", вздрогнула от грохота земля, еще раз, другой зигзагами пробежала по всем холмам огненная змея, и все вдруг потухло. Видно только было сквозь белую дымку, что темные массы полезли на холмы неукротимым потоком.

— Эх, теперь бы слева ударить, а они приостановились, трусы, тхоры! — скрежетал Дорошенко от досады зубами и, не выдержав, помчался к татарскому войску.

Почти у татарского стана перерезал ему дорогу Палий.

— "Коуча взята, — доложил ему подлетевший Палий, пылавший боевым восторгом, — гармата взята, всю "кручу" укрыли трупами ляхи. Собеский с "недобыткамы" отступил за окопы подзамка, туда и другие вошли. Как, батьку гетмане, велишь, — "добувать" ли подзамчье?

— А жив ли орел мой, старославный Богун?

— Жив, хвала Богу, ждет твоего наказу.

— Спасибо Богу и тебе за известие, мой сокол… Сейчас вот ударим на них с других сторон.

Гетмана встретил статный и красивый Нурредин, гарцевавший на белоснежном коне.

— Во имя Пророка, во имя его светозарной правды, молю тебя, брат мои, блистательный витязь, — обратился гетман к нему по-татарски, — направь снова необходимые силы твои на эту кучку бледных от страха врагов: они побегут от твоего орлиного взора, они полягут от твоего покрика, как ковыль припадает к земле от дыхания бури… Богун уже взял "гармату"… теперь уже нет и ворога, который бы затруднил вход в их лагерь, а там ожидает их несметная и богатая добыча.

— О, велик Аллах и Магомет пророк его! — воскликнул обрадованный Нурредин, приложив руку к челу и к сердцу, — твое известие, брат мой и союзник, гремящий славой от великой реки до Карпат, усладило мое сердце ароматом розы нагорной… Но к чему нам подвергать опасности в ночное, неверное время свое рыцарство, когда мы заберем их всех утром? Теперь ведь им сопротивляться так же безумно, как безумно бросаться человеку в пасть разъяренного моря.