Лошади шли мерной, крупной рысью. Кругом было тихо; редко какой поселянин встречался путникам на дороге; холодный утренний воздух вливал невольно в душу бодрость и энергию, и все это понемногу успокоило Мазепу.

Да полно, еще гонятся ли за ним? Может, он бежит только сам от своей тени! Может, все эти опасения погони есть только плод его расстроенного воображения? Конечно, так!.. Не даром же молчал Тамара, а ведь они могли его схватить тут же в замке. Уже одно то, что и в воротах городских его не задержала стража, поддавало ему большую надежду, но кроме того и до сих пор не видно нигде никаких признаков погони. Если бы они только, не желая делать шума в городе и выпустили бы его из городских ворот, то ведь могли же они схватить его сейчас же вечером, по дороге, времени было довольно много; но желая поймать его, они ни в каком случае не допустили бы его углубиться так далеко в глубину страны, — решил Мазепа.

Эта мысль окончательно успокоила его и мало-помалу привела в отличное настроение духа.

Так проехали без всяких приключений и второй день. Теперь Мазепа уже вполне убедился в том, что — или за ним вовсе и не было погони, или ему удалось окончательно обмануть ее. Заехавши в одну из деревень, он с удивлением узнал, что они находятся уже верст на сто от Путивля, недалеко от Московского рубежа.

Это окончательно уверило его в своей безопасности и он решил теперь остановиться для более продолжительного ночлега, чтобы дать отдохнуть и людям, и лошадям.

Казаки свернули с дороги и поехали к видневшемуся вдали лесу. Вскоре они нашли уединенную и защищенную со всех сторон лесную прогалину и расположились на ней.

Уже все, кроме часового, давно спали крепким сном измученных непрерывной скачкой людей, а Мазепа все еще лежал с подложенными под голову руками, не смыкая усталых глаз. Ночь была темная, холодная и звездная. Над головой его раскинулось голубое небо, словно усыпанное бриллиантовой пылью, среди которой горели крупные звезды; одни из них трепетали и сверкали, посылая из темной, недосягаемой глубины свои сверкающие лучи, другие сияли ровным мертвым голубым светом. Кругом было так тихо, что слышно было, как медленно падала сухая ветка в лесу; в воздухе чувствовался осенний холод; видно было, как подымался с земли белесоватый туман. Мазепа глядел на небо, но мысли его были далеки от звезд. Перед ним стоял теперь один вопрос: куда поворачивать? Спешить ли прямо к Дорошенко, или завернуть по дороге к Марианне, или заехать в Волчий Байрак, попытаться узнать что-нибудь о несчастной Галине.

Положим, он обещал Марианне заехать по дороге к ней, но теперь поздно, невозможно этого сделать. Опять у него пропало три дня; чтобы вернуться теперь назад в Чигирин, надо будет потратить не менее недели, а что значит неделя при таких делах! Да и наконец, эта непонятная записка. Кто написал ее? Конечно, не полковник и не сама Марианна. Без сомнения, это молодой атаман Нечуй-Витер. Но что могло побудить его к такому поступку? Ведь он, Мазепа, не оказал ему никакой неприязни. Однако нельзя сказать, чтоб молодой казак выказал ему большое расположение. При этой мысли Мазепе вспомнились невольно все недомолвки казака, все те пытливые взгляды, которые он бросал и на него, и на Марианну, странное поведение самой Марианны в последнее утро, и ему стало ясно, что Андрей любит Марианну. Любит… Нет, этого мало: если бы он только любил ее, он не написал бы такой записки… Значит, он имеет на то какое-то право… Так кто же он такой Марианне? Может, нареченный? А отчего бы и нет? — Ведь она сама сказала ему, что он принят у них "за сына".

При этой мысли Мазепа почувствовал вдруг какую-то неприязнь к казаку. Перед ним встала Марианна, как живая, с ее пылкой речью, огненными глазами и гордой, непреклонной душой.

И злобное, ревнивое чувство зашевелилось в его груди. "Неужели же она любит его? Неужели она должна будет достаться ему, Нечуй-Витру?" — подумал он и почувствовал, как в груди его заклокотали и гнев, и оскорбленная гордость, и еще какое-то новое чувство, но тут же краска невольного стыда выступила на его лице. Страшная злоба на самого себя охватила Мазепу. Какое ему дело до Марианны и до ее нареченного? Если оно так, то тем и лучше. Он рад за Марианну: такая девушка стоит счастья, а Андрей, видимо, любит ее без души. Зачем дразнить его? Зачем мешать чужому счастью?! Он пошлет только слугу, а сам будет спешить к Дорошенко, а, главное, к своей дорогой, забытой голубке.

Мысль о Галине успокоила гнев и непонятное раздражение, охватившее Мазепу, и наполнила горечью его сердце.

Несмотря ни на какие доводы рассудка, он чувствовал себя виноватым перед Галиной; совесть не давала ему покоя, воображение рисовало самые ужасные картины, а мысль снова возвращалась к тому же вопросу, куда и каким образом мог скрыться с Галиною Сыч? Уж не Тамара ли похитил ее? — подумал Мазепа и почувствовал, как при этой мысли вся кровь отлила у него от сердца. — Но нет, нет! Каким образом мог 6ы он открыть их убежище, а если бы даже и открыл, то по чем мог бы он узнать, что она дорога ему, Мазепе?