В Москве скупилась вся наша дивизия, и бывший тогда еще корпусный наш командир, покойник Сакен, после инспекторского смотра отдал приказ по корпусу, чтобы всех неграмотных унтер-офицеров обратить в рядовые. Не знаю, что ему вздумалось, покойнику? Из этого вышла такая безладица в ротах, что и Боже упаси; особенно нам, ротным командирам, наделал он хлопот своим приказом. Безграмотных унтер-офицеров, действительно, было много, но зато это были люди самые расторопные и трезвые — две ничем не заменимые добродетели солдата. Так этаких-то людей мы должны были заменить грамотными пьяницами и ворами. Тут-то я только узнал, что значит так называемый грамотный русский человек. Эти грамотеи попадают в солдаты большею частию из помещичьих сельских писарей, Мужички наши недаром говорят: «Не буде добра и правды на земли, поки пысьменным очи не повылазять». Только вследствие глубокого презрения к этим грамотеям могла родиться подобная поговорка. Что бы подумал про моих земляков великий ревнитель народного образования Ланкастер, когда бы он знал, что у них существует такая варварская поговорка? Подумал бы, что земляки мои не люди, а пародия на людей. И был бы несправедлив. Общая грамотность в народе — величайшее добро, но где на 100 один грамотный — величайшее зло. Я ничего не знаю безнравственнее и отвратительнее сельского писаря; он первый грабитель бедного мужика, лентяй, пьяница, сосуд всех мерзостей и первый развратитель простодушного мужичка, потому что он Святое Письмо читает.

Покойный Основьяненко в своем «Шельменке, волостном писаре» только легкий очерк набросал этого отвратительного типа. И этакими-то грамотеями снабжают помещики нашу славную армию. И, наверно, покойник Сакен не отдал бы такого приказа, если бы он хоть неделю побыл экономом в помещичьем селе.

С званием барабанного старосты Туман соединял и скромное звание унтер-офицера, гордился и дорожил этим званием, как собственною личною заслугою. Но, увы! как человек неграмотный, должен был спороть только что купленные в Москве дорогие не мишурные, а настоящие серебреные галуны. И их пришлося спороть и бросить в помойную яму, так, ни за что спороть, потому только, что он неграмотный разбойник. Глубоко было задето самолюбие бедного Тумана. Как развенчанный Наполеон, ходил он молча несколько дней, не принимая пищи.

Нашему полку назначена была квартира в Муроме, и мы собиралися в поход. Я просил его принять снова команду над моим мизерным хозяйством. «Возьмить соби ундира, — сказал он, едва удерживая слезы, — а то рядовой вас дорогою окраде». Я сам чуть не заплакал и не в силах был повторить моей просьбы. Отпуская его, я был так неосторожен, что предложил ему синенькую на водку. Зарыдал он, бедняк, плюнул на мою ассигнацию и вышел из комнаты. На другой день привели его из Арбатской части в полковой штаб едва-едва движущегося. Когда спросили его, где он пропадал, он только мог выговорить: «Водки! а то здохну!» Дали ему стакан водки и заперли в пустую комнату. Я испугался за него, но, слава Богу, мой страх был напрасен: Туман благополучно отрезвился и больше не повторял утехи в горе; только до самого Мурома шел он молча, как помешанный. В Муроме вдруг Туман пропал. Я спрашиваю, где он? Говорят, в госпитале. Я пошел навестить его. Прихожу, отворяю дверь в палату, и что же? Вот уж такой гравюры я не видал, да, я думаю, такой картины и на свете нет. Самому великому художнику не представлялось такое прекрасное и оригинальное видение. На койке в лазаретном халате и колпаке сидит Туман, а на коленях у него сидит Варочка с азбучкою в руках и складывает вслух тма, мна, а за нею тихонько басом повторяет Туман. Увидя меня, он смешался и, вставши, ответил на мое приветствие [и] прибавил, краснея: «Варочка оце мени „Помилуй мя, Боже“ читала». — «Вот уж и „Помилуй мя, Боже!“ — сказала Варочка наивно. — Вы еще и склады бог знает как читаете!» — «Цыть, дурне!» — сказал торопливо Туман, дергая ее за рукав. Варочка сконфузилась, взглянула на меня, потом на него и с упреком сказала: «Разве я неправду говорю? Думала завтра „аз, ангел“ показать, а теперь и послезавтра не покажу, просидите вы у меня всю неделю на „тме, мне“». И [с] последним словом выбежала из палаты. Туман посмотрел ей вслед и с досадой проговорил: «От тоби на!» А обратясь ко мне, прибавил: «Воно бреше, ваше благородие». Я видел ясно, что воно не бреше, но показал вид, что я не догадываюсь, в чем дело, [и] спросил его: «Что, она постоянно при тебе находится?» — «Нету, ваше благородие, у фельдшарши находится, а до мене забижыть на яку мынуту, та й знову до фельдшарши. Таке непосыдяще!» — прибавил он, опуская глаза. «Клевещешь! Клевещешь, Туман. Я знаю, что ты делаешь. Да зачем же от меня скрывать? Разве худое дело учиться грамоте?» Туман с удивлением посмотрел на меня и, помолчавши, сказал: «Худое, ваше благородие, очень худое! Скажите, чи бачилы вы, щоб дытя, блазень, учило старого чоловика?» И бедняк почти заплакал. А спустя минуту стал меня просить, чтобы я никому не говорил о его грамоте. Я дал ему слово молчать. Предложил ему денег, но он сказал, что у него свои еще тянутся. Простившись и пожелав ему успеха, я вышел из палаты. «Алмаз, а не человек», — думал я и не жалел даже, что этот алмаз в коре, — так он мне нравился в своем естественном виде. Хотел было я сделать сравнение с червонцем Крылова, да раздумал: такие натуры, как Туман, едва ли в состоянии переродиться, т. е. переобразоваться.