Он был сам не свой, в какой-то дразнящей радости и в каком-то подавляющем ужасе,— словно он захватил счастье, которое никогда никто не может у него отнять и за которое он все-таки трепещет, и боится, и замирает.

Он ничего ясно не видал и не слыхал в этот день.

Пенье и величанье девушек, говор гостей, музыка, заходящее тихо и ясно солнце, она с ним вместе, посаженная рядом, и запах свежих цветов, и блеск ее шелковистых кос, дорога домой и частые, рассыпчатые звезды, и светящий месяц — все перемешалось, перепуталось, сплелось и слилось. И все одно он только чувствовал: дразнящую, обхватывающую радость и подавляющий, непроходящий ужас. На другой день с шумом, с говором, с пожеланьями всяких благ их повезли в церковь и перевенчали.

Во сне или наяву молодой козак? Наяву! Он везет к себе молодую жену свою, их провожает богатый поезд, их встречают дома гости и слуги,— все поздравляют, желают и сулят долгие лета и счастливую долю. Теперь полон радостью беленький домик с светлыми окошечками… полон радостью, да, но что-то и страшно в нем, и жутко.

Вот все гости разъехались, весь шум утих, и молодые остались одни.

— Сердце мое! Душа моя! Мое горе! Мое счастье! Что мне делать! Скажи мне, как полюбиться тебе! — говорил козак своей молодой жене, охваченный все той же радостью и тем же ужасом.

— Мне ничего от тебя не надо! — отвечала ему молодая жена.— Я не люблю тебя.

— Ах, полюби, полюби меня!

— Я не люблю тебя!

Как раненый, выбежал он из светлицы, как обезумевший, и бросился в темноту куда глаза глядят.

Осталась Лемеривна одна в светлице. Оглянулась она кругом,— вечер тихий и роскошный,— светились белые стены в светлице. Лемеривна долго стояла, думала и прислушивалась. Вдруг подняла она вверх белые руки, будто пробуя, не связаны ли они, и, легче птички всякой, быстрей стрелы, выпорхнула из светлицы, вылетела из дому и побежала. Она бежала, бежала, не чуя под собой земли, не зная и не разбирая, куда и зачем, лишь бы дальше, дальше и дальше.

Смутно мелькнула перед ее глазами росистая степь, тихие поля, темный лес, когда она их перебегала и чутко ловила каждый звук и веянье в тишине. Куда она бежала? Она не знала куда, но знала, что убегала, вырывалась из плену. Что дальше будет? Она не рассчитывала, но чуяла, что хуже всего неволя. Дальше, дальше, дальше из этого плену! Скорей, скорей из неволи!

Вдруг она слышит вдали за собою голос, и крик, и конский топот — слышит все ближе, все явственней. Выбежала она на какую-то узкую дорогу между колючими терновниками и побежала по ней. Ярко светил месяц, глубоко и больно впивались острые иглы в белые ноги, и крепко цепляли сучья за длинные шелковые волосы и рвали их. Она все бежала, все не останавливалась, а за ней топот конский все ближе и слышней, и быстро, быстро близится и явственней, резче, отчетливей отдается. Уж тень от мчащегося коня и всадника падает перед ее глазами, и знакомый, немилый голос с горьким смехом кричит — спрашивает:

— Зачем ты, Лемеривна, пешком бежишь,— или у меня нет для тебя резвых коней?

И не оглядываясь, не останавливаясь, отвечает Лемеривна:

— Хоть есть у тебя всякие богатства, они твои и мне не надобны,— ты мне не по мысли, ты мне не по сердцу сам!

— Остановись, Лемеривна, остановись! — кричит козак и видит, что Лемеривна падает без сил и почти без дыханья на дороге. Вмиг соскочил он с коня, и был около нее, и не знал, что ей сказать, и не ведал, что ему делать.

— Дай мне нож, который у тебя за поясом! — говорит ему Лемеривна, протягивая руку к нему.— Дай мне нож,— я повынимаю из ног острые иглы!

Козак подал ей нож поспешно. Впервой протянулась к нему эта белая рука, и вся его душа от вида этой протянутой к нему руки содрогнулась и замерла.

Вдруг он страшно вскрикнул: попала ножом Лемеривна себе в самое сердце. Козак схватил ее за руку, вырвал нож — горячая кровь хлынула на него.

— Пусть лучше кипит мое сердце на ноже, нежели у тебя, нелюбимого, в дворе,— промолвила Лемеривна.

Козак с отнятым ножом в руках склонился над нею, как пораженный и потерянный, не сводя глаз, не говоря слова.

— Вот теперь, Шкандыбенко, я твоя! Бери меня, мое сердце, да веди домой! — промолвила Лемеривна.

С этими словами закрылись глаза, сомкнулись уста и жизнь отлетела. Взял ее козак на руки, сел на коня и поехал с нею, обнявши ее, глядя то в ее лицо мертвое, то кругом на низкие терновники, освещенные месяцем, на длинную дорогу, вьющуюся впереди, то унимая льющуюся кровь из ее груди, то поправляя мягкие рассыпавшиеся волосы. Тихо он ехал и поздно ночью приехал к старой Лемерихе, миновавши свой хутор. Он подъехал к Лемерихиной хате и стал ее вызывать. Перепугалась Лемериха до смерти, услыхавши его голос, и, выбежавши на порог, закричала:

— Где моя дочь?

Тогда увидала она, при месячном свете, на руках у козака, дочь мертвую и облитую кровью. Козак подал ей безжизненное тело и сам отъехал. Еще громче вскрикнула Лемериха, схватила дочь на руки, прижала ее к себе и вместе с ней упала у хатнего порога, под липою, и больше уж не поднялась, никогда больше очей не открыла на свет божий. Вместе похоронили мать с дочерью за селом, при дороге.

А козак Шкандыбенко как отъехал, так и не вернулся. Никто его больше не встречал, не видал, никто о нем больше ничего не слыхал.