Утром они к барыне пришли. Ефим за руку ведет Анну Акимовну. Она такая печальная, заплаканная, словно на казнь он ведет. Барыня их приняла, удивилась и обрадовалась.
— Хорошо, хорошо,— говорит Ефиму,— женись, позволяю. Я к Аннушке привыкла.
И дала барыня им ручку поцеловать.
Ефим сейчас и гостей пошел сзывать, подарки невесте покупать. А невеста сидит, ему рубашку шьет, а сама разливается-плачет.
— Что ж, Анна Акимовна,— говорит Ефим,— что ж вы своих не зовете?
— У меня никого нет,— ответила.
— Хоть дальняя родня, а все родня,— вы позовите.
— Хорошо,— говорит.
Позвала Анна Акимовна купеческих девушек на девичник. Пришли, все такие разряженные, в шелковых платьях, у одной золотая цепь на шее висела, и в ушах серьги драгоценные сверкали. Была это троюродная сестра Анны Акимовны.
К Ефиму никто не пришел. А уж как Анна Акимовна боялась убогих гостей! Чуть дверь отворяется — она в лице изменяется.
Купчихи сидели около стенок, чинно так, и орехи грызли. Невеста целый вечер проплакала. Ни песен, ни веселья не было; только один Миша утешался.
На другой же день — под венец. Ефим очень спешил свадьбою. Барыня сама молодых благословила. Венчать повезли Анну Акимовну в барской коляске,— так барыня приказала,— а Ефим ехать не захотел, пешком пошел.
Купчихи собрались еще нарядней: набелились, нарумянились. Ефимовых гостей все нету. Перевенчались и приехали все, со всеми гостями, домой. Взял Ефим с умешкой молодую жену и ведет, а на пороге их встречает хлебом-солью мужичок в зипунишке ветхоньком, в лаптишках. Невеста глянула и зашаталась. А Ефим ее, ближе подводит и кланяется в пояс тому мужичку.
— Злодей! — прошептала молодая.— Злодей!
Все купчихи словно окаменели,— стоят, смотрят так, будто ждут выстрела из пушки. Входят в избу, и в избе на лавках все в лаптях сидят… Купчихи глянули и пятятся к дверям, губы поджимают, платья свои шелковые подбирают,— обиделись, взъерошились…’
А Ефим их упрашивает, двери им заступает:
— Что спесивитесь больно, гости дорогие? Да не обидьте, не огорчите: погуляйте на свадьбе!
А купчихи надулись, к стенке лицом от него отвертываются.
Тогда он им двери настежь.
— Была бы вам честь предложена, а от убытку бог избавил! Проживайте без нас, а мы-то без вас проживем!
Купчихи так табуном и понеслись к двери; зашумели промеж собою по-шмелиному.
— Анна Акимовна! — крикнул Ефим.— Угощайте дорогих гостей! Нарочно по всему городу бегал, искал таких, чтоб вам понравились. Что ж вы приуныли-то? Поживется — слюбится!
Понемногу все опомнились, обошлись,— а то ведь даже и повар удивился,— пьют, здоровья, многих лет молодым желают, целоваться их заставляют.
Анна Акимовна потеряна совсем,— вся дрожит, кланяется, целуется; словно она себя не помнит; потом села на лавку, и гости все разошлись,— она не шевельнулась. Говорили — не отвечала, не глянула.
XIII
На другой день она захворала и долго пролежала больна. Барыня к ней лекаря присылала. Он ее спрашивал — молчала. Лекарь ее дурою назвал и, по своему уж разумению, ей какое-то лекарство дал. Не приняла.
Ефим стал крепко тревожиться, затужил, закручинился. Целые ночи над нею просиживал и все, бывало, глядит на нее. А она его глаза встретит — отвернется; голос его послышит — вздрогнет.
А все-таки он суров с нею был; хоть видно уж по всему, что любил, а суров был. Только раз он ее нежными словами просил,— это чтоб лечилась. Уж как он тогда ее просил! Она только отвернулась. После того еще суровей он сделался, еще угрюмей и насмешливей. В черных его кудрях седина засветилась.
Никто не думал, чтобы Анна Акимовна оправилась. Сбирались уж ей гроб покупать, а она выздоровела. Переменила ее болезнь так, что и сказать нельзя: такая стала тихая, смирная,— водой не замутит.
Да не на радость поправилась.
Тяжело да горестно жилось Анне Акимовне. Ефим ей все за прежнюю гордость отплачивал.
— Утеряли вы, Анна Акимовна, свое княжество-то за мною! Вот ведь маху-то дали! Просто беда!
Она все молчит.
И глядит он на нее, бывало, как на своего врага жестокого, и часто приговаривал глядя:
— Жгуча крапива родится, да во щах уварится!
И усмехнется.
XIV
Анна Акимовна сохнет да тает не по дням, а по часам. А спросишь,— «здорова», говорит, и работы своей не бросает, работает. Глаза у ней большие такие стали, щеки впали и такой яркий румянец на щеках играл. Плакать она не плакала никогда: покойна была, только уж такая тихая да печальная! Бывало, как войдет, о чем бы ты ни вел речь веселую,— слово твое замрет и сердце заноет. Даже барыня стала замечать и спрашивать:
— Чего ты, Аннушка, так худеешь? Ты у меня выздоравливай, пожалуйста! Вот еще умрет,— беда тогда! Останусь я без ней, как без рук! Полечись-ка ты, Аннушка!
— Я здорова, сударыня.
— Ну, не худей, если здорова.
Ефим опять жесточе, да жесточе с нею, да угрюмей. Постарел-то он как за это время! Такие морщины глубокие его лицо избороздили! Не те уж глаза живые,— угрюмый, горящий взгляд; усмешка язвительная, слова насмешливые да едкие, а как засмеется — мороз по коже подирает, такой хохот его недобрый…