— Ну, черт его возьми, отдайте ему деньги, а я вам после возвращу.

— Да у меня и рубля за душою нет.

— Как же нам быть? Разве последние отдать? Да с чем же я сама-то останусь? Ну, дьявол с ним, скорее бы только разделаться. Зайдите ко мне завтра, Юлия Карловна, — прибавила она, как бы опомнившись.

— Хорошо, зайду. Только завтра непременно, потому что в воскресенье можно будет и под венец. А сегодня, знаете, четверг. Нужно поторопиться.

— Так знаете что, зайдите ко мне через час. Или подождите, я посмотрю, не найдется ли у меня дома. — И она ушла в другую комнату. Вскоре раздался звук замка, и Юлия Карловна улыбнулась. Через несколько минут вышла Марья Федоровна с пачкою ассигнаций в руках.

— Как раз только, сколько нужно, — говорила она, отдавая ассигнации Юлии Карловне. Та бережно взяла деньги и, внимательно пересчитавши, положила в свой грязный мешок.

— Теперь милости просим на свадьбу. Приходите хоть в церковь.

— В церковь зайду.

— Приходите. У Знаменья будут венчаться, в 4 часа после обеда.

— Хорошо, непременно зайду.

И они расстались. Юлия Карловна, спускаясь с лестницы, прошептала: «Знает кошка, чье мясо съела». А Марья Федоровна, оставшись одна, свободно вздохнула и тоже прошептала:

— Ну, слава Богу, отделалась.

Отделалась, да не совсем, можно было б прибавить.

Долго ходила она по комнате, заложа руки за спину, как настоящая львица. Потом вдруг остановилась посередине комнаты и со всего размаху хлопнула рукой себя по лбу и вскрикнула:

— Ах я дура!! Аксинья! А, Аксинья! — Вбежала испуганная Аксинья.

— Что ты, дура, глаза-то вытаращила? Беги вороти скорее Юлию Карловну. — Аксинья выбежала.

— Тысячу рублей! Ах я дура, дура… — разговаривала сама с собой Марья Федоровна. — Тысячу рублей! Без расписки, безо всего. И кому же? Какой-нибудь… фи! стыдно и выговорить. Да что это со мною сталося? Нет, она меня непременно околдовала. Ну что, если она отопрется? А отопрется, это я наверное знаю. Ну, да черт с ними и с деньгами, пускай их куда хочет девает, лишь бы мне эту потаскушку с рук сбыть. А то она у меня как бельмо на глазу… В воскресенье в четыре часа. Пойду, непременно пойду…

И она снова заложила руки за спину и заходила взад и вперед по комнате во ожидании Аксиньи.

А Аксинья между тем, добежавши до дому Юлии Карловны, встретилась у самой калитки с Лизою.

— Здравствуй, Аксинья! Как хорошо, что ты зашла, а мне тебя очень нужно было видеть.

— Здравствуйте, барышня! Мне нужно Юлию Карловну!

— Да ее нету дома, с утра еще куда-то ушла… А вот что, Аксинья! Ты говоришь мне, что я барышня, а я такая же крестьянка крепостная, как и ты. Только ты… честная, а я… — И Лиза не могла говорить далее.

— Что вы! Что вы, Лизавета Ивановна! Да вы настоящая честная, благородная барышня.

— Да кто тебе это сказал, что я барышня?

— Ах, Боже мой! Кто сказал! Да разве не сама я вас на руках выносила? Кто сказал! Вот прекрасно!

— А Юлия Карловна говорит, что ты все врешь, что ты меня только смущаешь.

— Смущаю? Вру? Я вру? Да наплюйте вы ей в самое лицо. Я вру? Да я присягу приму. К губернатору пойду. К самому государю… Вишь, держит благородную барышню, как какую-нибудь, прости Господи, девку непотребную… да я же и вру… Нет, я докажу ей, что я еще не врала.

— Вот что, Аксинья! — перебила ее Лиза. — Ведь она меня замуж отдает.

— Что ж, и с Богом. Святое дело, коли благородный человек, потому что вам не за благородного выходить не годится.

— Он теперь еще так только, писарь. А скоро будет и благородный. ..

— То-то вот, чтоб непременно был благородный, а то как можно.

— Да я рада хоть за палача, только бы мне вырваться из этого содому… — И Лиза заплакала.

— Что вы! Что вы, барышня! Перекреститесь! Такие слова говорите — за палача.

— Ах, Аксинья! Аксинья! Если б ты знала, что я терплю здесь, ты бы не то сказала.

В это время дверь на улицу растворилась и выглянула на улицу какая-то небритая физиономия в галунах, крикнула: «Лиза!» — и дверь снова захлопнулась.

— Идите, барышня, вас зовут. И я побегу: меня, чайть, барыня-то ждет не дождется. Прощайте.

— Прощай, Аксинья! Приходи на свадьбу.

— Приду! Непременно приду! — говорила Аксинья, перебегая улицу.

— Где это ты таскалася? — таким вопросом встретила ее Марья Федоровна.

— Да я ее не догнала. Бегала на дом, и дома нет. Говорят, как ушла с утра, так и не приходила.

— Так ты успела уже и дом ее проведать? Ах ты, негодная тварь! Да знаешь ли ты, что это за дом такой? Потаскушка ты эдакая!

— Дом как дом, ведь туда и Ипполит Иванович изволят ходить…

— Что?..

— Там и наша барышня Лизавета Ивановна живут!..

— Что?

— Я говорю, что там…

— Молчи, язык отрежу!.. Пошла вон!

И Аксинья вышла.

С Марьей Федоровной сделалась истерика. А к вечеру она слегла в постель. На другой день обступили одр ее бескорыстные приятельницы и посоветовали ей на ночь напиться малины, что она и сделала. Хотя от этого ей ничуть не легче стало. В воскресенье, однако ж, как ей ни трудно было, она вышла со двора ровно в три часа. Хотела было и Ипполитушку взять с собой, но он ушел к учителю повторять урок. На улице попался ей извозчик (явление редкое на Песках). Она спросила его, что возьмет до Знаменья. Тот сказал ей: гривенник; она выругала его и поплелась пешком. После вечерни часов до шести сидела она у церковной ограды, а о свадьбе и слуху не было. Наконец, она встала и поплелась домой, говоря про себя: «Они в другой церкви перевенчалися. Сем-ка я пройду мимо дома Юлии Карловны». И она пошла мимо дома Юлии Карловны. Далеко еще не доходя до дому, она услышала музыку и песни. «Так и есть, свадьба», — подумала она. Она весело подошла к самым окнам. Взглянула в комнаты, и что же она увидела? О, позор и ужас! Ее милый и пьяный Ипполитушка, в разорванной рубашке, без подтяжек и прочего, для чего выдуманы подтяжки, плясал тоже не совсем с трезвою, разухабистою барышнею комаринского под звук унылый фортепьяно. (Вот где он получил первые уроки в сем великом искусстве, которому так чистосердечно удивлялися солдаты в крепости Орской.)