Родная скука летняя,
Как дева многолетняя,
     Повсюду шлейф влачит.
На улицах встречается,
В саду, как тень, слоняется
     И на бульваре спит.
Ударит час заведенный —
И в «Новгород» обеденный
     К Навроцкому идет;
Глотнув «настойки Глебова»,
Приготовленья Цветова,
     Садится за табльдот.
У Гутмана кейфирует,
В купальнях фигурирует,
     У Рекса туфли шьет;
А в лавке Данюшевского,
Читая Достоевского,
     Зевает во весь рот.
С мануфактурной грацией,
Гордясь эманципацией,
     К Боброву завернет,—
С кокетливой сноровкою
Любуясь батистовкою,
     Дуэтец с ним поет:
«От юности застенчивой
Огонь любви изменчивой
     Не тронул грудь мою.
Спи, сердце безобидное,
Спи, дитятко солидное,
     Спи, баюшки-баю!»
Прокрадется в гостиную
И сплетенку интимную
     Лелеет меж старух.
У краснорядцев чающих
На их носах дремающих
     Искусно ловит мух.
В пример бомонду русскому
К чернигово-французскому
     Маршан и парфюмер
Она порхнет, румянится —
И в публике жеманится
     На киевский манер.
У Цвета многосложного —
От гвоздика ничтожного
     До экземпляров мод —
Она в толпе является
И, так сказать, сближается
     Со скукой всех пород.
Под вечер, от усталости,
В биргале Вейс без жалости
     Баварский нектар пьет.
Везде она, незримая,
Как тень, неуловимая,
     И ходит, и живет.
Раз с носом цвета алого,
Не устрашась хожалого,
     Воскликнул мужичок:
«Гой, братцы-благодетели!
Отцы-домовладетели!
     Подайте мне урок.
Заела скука вредная;
Как баба привередная,
     Добралась до питей…
Честные люди трезвые!
Скажите мне, любезные,
     Куда удрать от ней?»
Попался горемычному
Одетый по-столичному
     Какой-то говорун.
Известный всему городу,
Был, говорят, он смолоду
     Порядочный шалун.
«Совет тебе, почтеннейший,
Дам,— говорит,— отменнейший:
     В окрестности стремись.
От бабьей меланхолии,
От всякой монополии
     Там многие спаслись.
Дубы там необъятные,
Березки деликатные
     И кустики шумят;
Что делают любезные,
И пьяные и трезвые,
     Они не говорят».